«Няньгел»

Отрывок из рассказа Майи Кучерской

«Вертоград многоцветный»

* * *

Ветер принёс его. Я и раньше его часто видел, до рождения, он посещал меня тайно, в невечернем свете густого млека. Я родился, и он опять был рядом – склонялся надо мной, поправлял одеяло, однажды сдвинул меня подальше от тебя, когда мы вместе заснули; другой поддержал, когда ты потянулась за чистой пелёнкой, отпустила меня, и на миг я остался наедине с водой в ванночке и уже собирался хлебнуть… Я называл его «Тот» и ему улыбался. Юноша златокудрый, в белых одеждах, с глазами неба синей. Он махал мне крылом и исчезал. Но тут вдруг сказал:

- Привет.

Он был весёлым и такой, как не ты и не папа и бабушка, нет. Он был немного как я.

- Я и правда как ты, - он ответил, - но и другой.

- Кто ты?

- Твой Няньгел-хранитель, - ответил он, хлопнув крылом. – Но можно и просто няня.

Няня, няня! Как ты быстр, светел и словно прозрачен.

За плечами его между крыльями был такой же, как и весь он, золотистый переливающийся полупрозрачный рюкзак.

- Что там?

- Там? – Он сделался хитрым. – Смотри.

Мама, из рюкзака прямо ко мне в кроватку полетели игрушки! Невесомые, сияющие, цветные… Погремушки, звенящие на все лады, гусеница в огоньках, трубка с шариками, калейдоскоп, фонарик. И ещё одна ветка, на которой вместо листьев росли колокольцы, они звенели так тонко, нежно… Больше всех мне понравилась эта веточка, и я всё звенел ею, и звенел, и звенел.

И тут я увидел тебя, мама, и карусельку со слониками «динь-динь» и смеялся. А ты сказала папе:

- Гляди, он научился смеяться! Ему нравится, как я щекочу его волосами.

И целый день потом я не плакал.

Няня пришёл ко мне снова. И позвал меня на прогулку.

- Сегодня я покажу тебе сад, свой дом, хочешь?

Мог ли я не хотеть?

И тогда он поднял меня на руки, так же, как ты, моя мама, прижал крепко-крепко, и мы полетели по лазури, по изумрудному и златому в волнах прохладного ветра, который дул здесь повсюду, быстро-быстро. «Восстани, севере, и гряди, юже, и повей по вертограде моем, и да потекут ароматы мои», - напевал мне Няня, чтобы я не боялся.

И стал на месте. Благоухание текло повсюду, благоухание накрыло нас невесомой волной.

- Вот мы и на месте, - Няня повёл рукой.

Я увидел своды зелёных арок, деревья, уходящие ввысь без пределов, совсем не те, что росли в нашем дворе и в парке, - огромные, оплетённые лианами, овитые гирляндами цветов, с веток свешивались яблоки, апельсины, гранаты, груши и неведомые плоды всех форм, всех оттенков. Многие деревья цвели, лили потоки лепестков, напоминая пышные, лучезарные фонтаны.

- Вот цветы, - указал мой Няня рукой, тихо опуская мою голову чуть пониже, чтобы я не захлебнулся, - вот травы, вот кусты. Мята, лаванда, шалфей, базилик, розмарин… - тихо ронял он имена, - видишь, стелется по холму? сплетаются вместе, потому что запомни: здесь все связаны. Корнями, листьями, общей пыльцой или просто дружбой. И каждый цветок, каждый пестик и капелька сока травы любит.

- Меня?

- Тебя! И всех, кого видит. Смотри.

И он снова говорил мне названия, и все, кого он называл, в то мгновение, когда слышал своё имя, даже произнесённое совсем тихо, улыбался.

Ландыши, застенчиво потупив головки, вскинув пышные причёски, розы, колокольчики, тихо брякая. Лилии, дочки тигров, пестрели, васильки синели, нарциссы вытянулись над зеркальным прудом, в пруду плыли жёлтые и белые кувшинки, на их листьях ужи и лягушки играли в салки. Жасмин сыпал душистым снегом. Но один стоял в стороне.

- А это кто?

- Это чертополох, он любит уединение и живёт поодаль. Это все понимают и не беспокоят его понапрасну…

Благоухание всё плотнело, цветные ленты ароматов текли и пеленали меня всё крепче, я дышал и не мог надышаться, но тут в глаза брызнул белый-пребелый свет, это жасмин хулиганит, да?

Доброе утро!

Мама. Как я рад, что вижу тебя, - ещё немного, и я сам превратился б в цветок, глазок Анюты.

Я не знал, когда ко мне снова явится мой Няня, я знал только, что он придёт, когда мама уже произнесёт: «Баю-бай, спи, крокозюля».

И я спал, а потом видел светлое утро, но бывало, видел и Няню.

Он снова нёс меня на прогулку. Сад был огромный, ни разу мы не были там, где до этого были. Няня сказал мне, что это только малая часть. Что один сад переходит в другой, есть сады и выше и дальше, но во всех побывать невозможно, потому что Сад – безбрежен. Ему нет конца, как и здешним озёрам дна, морям границ, ручьям окончания.

И я всё смотрел и смотрел. В одних местах было безмолвно, тихо, в других всё было в движении. Цветы бросали в нас венки ароматов, в столпах света порхали бабочки, наперерез им неслись стрекозы, деревья перекидывались радугами, на них усаживались передохнуть птицы. И опять Няня меня знакомил. Жаворонки, дрозды, овсянки, аистов целое стадо, цапля, выпь, серый гусь, рябчик, кукша, сойка, вальдшнеп, кукушка. И все они пели, но не как на земле – это опять был немного «моцарт», и так, что хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Пение меня топило в себе, пока Няня снова не шептал на ушко: зяблик, щуп, пеночка, перепёлка. А вот и павлинихи с ослепительными веерами, и горлицы, и попугаи! И ещё какой-то красивый воробушек в алых перьях, с жёлтой полоской на шее, бирюзовой шляпкой – Няня не сказал, как его точно зовут.

Рядом летали другие Няни – юноши, девицы, но иногда и бабули, дедули – все в златотканых, голубых, сиреневых, мандариновых, нежно-лиловых одеждах. Кто-то был в очках и с бородой, как мой папа, кто-то длинноволосый, как мама, кто-то с арфой, кто-то с подзорной трубой, кто-то нёс под ручку корзину свежесорванной земляники, кто-то был с остроконечным мечом-лучом. Потому что и свет здесь умел становиться плотным, вода летучей, облако делаться тяжелее камня, деревья испарятся розовой дымкой утра.

Был здесь и кто-то ещё, не только Няни, мелькали чьи-то тени, но словно за тонкою пеленою. Мой Няня сказал мне: «Трудно видеть то, чего не можешь постичь».

Я спросил:

- А где твоя мама?

Он сказал:

- Взгляни, что ты видишь?

Я видел свет, и от этого света всем бабочкам и красным в чёрную точку коровам, всем пташкам и Няням с корзинами яблок, пингвинам, фазанам, козявкам… было так хорошо! Будто на всех них смотрит смотрит их мама. И немного щекочет их своей длинной чёлкой.

- То, что ты видишь, - сияние Начального света, это горит Незаходимое Солнце. Оно-то смотрит на нас, и все мы – его дети. И сам ты, и твоя мама.

- А папа?

- И папа, и баба Нина, и котик, и голуби, и воробьи.

- А что если Свет погаснет?

Но Няня только прижал меня к себе покрепче, поцеловал в лоб и проговорил, глядя мне прямо в глаза:

- Главное, ничего не бойся. Этот Свет никогда не погаснет, Он – надежда и неизреченная милость.

Няня тпрукнул меня в самый живот, как иногда делала мама. А это была, оказывается мама. Я хотел есть! Очень-очень, я же так нагулялся сегодня, мама. Ты долго-долго кормила меня. Папа смотрел и я ощущал его, потом папа дул мне в затылок немного, чтобы я больше маму не ел и остановился. Он мне не мешал, я всё равно ел маму. Потом мы долго играли с папой в мячик. Котик тоже играл. Я смеялся.

Я лежал один и видел там облака чистые-чистые, в тихом рассвете, и знал: «Няня – рядом и скоро придёт». Тут я расслышал плеск внизу, может быть, на дне двора, под нашим окном – так плавники раздвигают воду. Небо подёрнул сумрак. На нём появилась тёмная-тёмная, фиолетовая туча, из тучи выплыл огромный чёрно-фиолетовый ёрш с горящими красными глазами. Он ужасно пах. Тинистой гнилью. Я закрыл глаза, но в ответ он стал только больше. И глаза разгорелись ярче.

Ему не хватало. Ему всегда было нужно ещё. Он так и дымился неудовлетворённостью цвета тучи. Желтоглазый, с плавниками, отливающими в топкую зелень, он медленно, упрямо плыл на меня. Чтобы проплыть меня насквозь и оставить дыру, а потом всю жизнь будет кровоточить эта чёрная рана, эта прорубь «ещё», «не хватает!».

Я заплакал. Ёрш ответил мне: «Сейчас продырявлю тебя, малявка!» И раскрыл рот пошире, а там оказались мелкие острые зубы! И жёг, жёг меня мне лицо глазами.

Мама! Как я кричал! И ты прибежала. Ты взяла меня на руки, дала сисю. Я не хотел! Я боялся! Тогда ты стала ходить со мной, качать меня. И ты пела про волчка, твою любимую песню, что он ни за что не придёт ко мне! «Этот серенький волчок ни за что к нам не придёт!» И ёрш застыл. Остановился. Ему не понравилось, как ты меня сильно любишь. Он больше не плыл, замер. Но не исчез. А ты всё качала меня и пела. Потом ты устала и перестала петь. Ёрш сразу же снова поплыл, разинув пасть. Я опять закричал, и ты снова меня качала. Он не плыл, ты садилась, он плыл – я кричал. Ты качала и пела. А потом ты села со мной на стул и заплакала горько-горько.

- У меня больше нет сил! Понимаешь, у меня нет больше сил!

И закричала:

- Я не могу тебя больше качать! Я качаю тебя с пяти утра, а сейчас уже восемь. В десять придёт бабушка Нина, но до этого я умру.

Ты впервые кричала на меня, мама… Вот что сделал с нами фиолетовый ёрш.

Потом ты сказала: «Прости».

И уложила меня в кроватку, и ёрш поплыл снова, но я уже не мог кричать от усталости и неподвижного страха.

Ты сказала:

- Спасибо тебе, мой мальчик, спасибо, что ты не кричишь больше.

Ёрш раскрыл свою пасть, он был уже у самой кроватки! Но тут я увидел Няню. Няня мчался из неба быстрей, быстрей и мечом-лучом обоюдоострым пронзил огнеглаза. Он порвался в мутный дым и вонь. Стало очень вонюче.

А ты сказала:

- Господи, чем тут так пахнет? Неужели ты пукаешь так? Значит, это всё же животик. Надо срочно вызвать врача.

И опять меня взяла на руки и стала нюхать, но памперс был пуст. Я не пукал, мама! Мой живот не болел.

Ты сказала:

- Надо же, нет. Ты пахнешь только собой – так сладко!

Няня стоял с тобой рядом. За окном сиял свет. Вернулось утро.

Я жадно ел тебя и больше не плакал. Вы качали меня, ты и Няня – вы оба, вдвоём. Мама говорила:

- Прости меня. Я очень устала. Вторая ночь без сна, вот и сорвалась. Ты мой самый…

Но дальше я уже не мог слышать и уже ничего не видел, только в чёрном прозрачном бархате спал спал спал.

Мама, жалость разрывает мне сердце. Жалость к тебе. Мама, это мой Няня.

Он ушёл, только что ушёл навсегда, до нескорой встречи. Так он сказал. Мама. Смотри в меня дальше, смотри, как смотришь. Не надо сисю, не надо бутылочку. Соску – не-е-е-е-т! Мама, ничего этого я сейчас не хочу.

Смотри только, а я буду смотреть в тебя. Так ты услышишь меня. Мама, это не лепет, это печаль. Не смейся, не говори «болтуша!». Я расскажу тебе свою боль. Няня водил меня гулять по дивному саду, и сад этот был «моцарт», только легче и бесконечней. Няня пел мне, как ты, и питал своей пречистой блаженной песней. Я в ней тонул. Крылатый, весёлый, простой, ласковый, грозный. Но только что он сказал «пока!».

- Скоро! для мальчика очень рано! ты заговоришь, наш любимый мальчик. Заговоришь языками человека, не лёгкими и плавными словами, похожими на ветер, вздохи, звуки и «моцарт», нет. Будешь курлыкать, щёлкать и булькать, как все твои братья – люди.

Он помолчал.

- Я тебя покидаю. Все наши прогулки и язык безбрежного Сада ты отныне забудешь, но не подумай, что это было напрасно. Вот тебе мой первый подарок, на память. Сладость. Когда ветер любви пройдёт сквозь твою душу, обтечёт твоё сердце, ты вспомнишь. Не всё, но воздушную сладость сада. Когда глубокое горе пронзит тебя, ты тоже вдруг вспомнишь. И это даст тебе пережить, пересилить и двигаться дальше.

- Подожди! Подожди, любимый мой Няня! неужели ты больше не залетишь за мной, не поведёшь меня на прогулку? Ты про это мне говоришь? Я не верю!

Он ответил:

- Я никогда тебя не оставлю. Если только сам не прогонишь меня тысячью дурных дел, волосяной плетью, сплетённой из злых поступков, не исхлестаешь!

- Нет! Никогда.

- Ну, вот видишь, - он вздохнул, мне показалось, немного грустно. – А я, я просто стану невидим, не огорчайся! Зрение – это так, для развлечения. Ты же спал и сколько всего уже видел. А глаза-то твои были закрыты. Значит, не в них дело. Запомни меня не глазами, не памятью зрения, не словами – душой. Я ещё столько раз буду её касаться, исцелять её боль, но и ликовать с тобой, и смеяться.

Он улыбнулся. И дальше ещё и ещё говорил мне, и речь его была звон. Он опять повторил, что едва я заговорю связно, а это наступит вот-вот, я смогу рассказать о тех чудесах, что видел. Но я не должен. Ведь от всех людей, кроме бессловесных младенцев, младенцев и великих святых, этот сад укрыт, скрыты озёра без дна, радуги меж дерев, птицы, звери, говорящие речи, и благоуханные рощи. Всё, что я вижу сейчас, последние мгновения вижу, - всё это после того, как проснусь, вдруг исчезнет. Тот мир наутро растает, и останется только этот.

- Но оставлю тебе печать, вот здесь, на твоей головушке, мальчик.

Он невесомо коснулся макушки, вон там, где мамуля. Куда ты любишь меня целовать, там, где уже нарос новый настоящий пух.

- Станешь доктором, будешь лечить людей, - говорил он, касаясь. – И как лечить! – он засмеялся счастливый. Он был мной доволен. – Значит, и страданий станет немного меньше.

- Страданий?

Но он не ответил. А я ощутил, как страшный жар боли сейчас же разлился по мне, жар и боль…

- Что это? Что ты сделал со мной? Почему мне так?

- Это? – он опять улыбнулся. Жалость. Жалость поселилась в тебе. Вот и всё.

Тихие руки, золотистые кудри, глаза синевы – голубь Света, посланец небес, присланный для меня одного, певец чистых песен, защитник меня навек. Положи мне руку, положи, мамочка, вот так, тепло, на животике пусть лежит. И теперь эта жалость переполняет меня. Жалость заполняет сначала кроватку, потом комнату по подоконник, потом двор и вот уже целый мир.

Жалость к тебе, моей маме. Потому что ты – мама. Жалость к папе: он кричит, потому что не знает, как ещё по-другому сделать, чтобы ты любила его сильней, - люби, только люби его, мама. И к бабушке Нине – следующей зимой она заболеет и вскоре сама будет возить коляску с младенцем в чудном саду. И к нашему котику Флоксу – потому что он мяукает любит прыгать и ходит в белых тапочках на тёмно-рыжих лапах. И всех, кого я видел и ещё дальше увижу, мне стало жаль. Нет, я не плачу, это просто ветер, он веет повсюду, и я плыву в нём как самый любимый друг:

- Мама, дай пить! Дай тють-тють. Ак-кой. Ак-кой это! Киса пить. Дай кисе! Коее!